Но не одними художественными дарованиями, не одним высоким достоинством своих работ привлекал к себе Николай Васильевич симпатии всех знавших его: высокие черты его личного характера, кажется, еще более способствовали его широкой популярности и укреплению общих к нему симпатий.
Обращаясь, к анализу душевных качеств покойного Николая Васильевича, мы на первом плане должны поставить его искреннюю и глубокую, религиозность, задатки которой получил он в семье и в обстановке монастырской жизни, когда он еще «мальчиком» работал в мастерской Солотчинского монастыря.
Глубокая религиозность Николая Васильевича воспитанная в нем последующими обстоятельствами его дальнейшей жизни, невольно останавливала на себе внимание всех знавших покойного. Ни одного дня, ни одного дела своего он не начинал и не оканчивал без горячей молитвы: «...Почивший собрат наш, раб Божий Николай, всю жизнь свою проводил в молитве, труде, терпении и преданности воле Божьей. Ни одной праздничной службы не опускал он, и всегда его можно было видеть в храме Божьем, приходившим ранее других. Молитвою он освящал свои труды и в то время в особенности, когда приступал к написанию какого-либо священного изображения. Можно сказать; что каждое написание иконы сопровождалось у него молитвою и богомыслием» - так характеризовал покойного Николая Васильевича оратор-проповедник покойный духовник Семинарии о. Протоиерей И.А.Солнцев (умер 11 мая 1913 г.) в надгробном слове своем...
В связи с глубокой религиозностью Николая Васильевича необходимо отметить его беззаветную любовь к делу церковной живописи, в котором он видел истинное свое призвание, а вместе поразительное трудолюбие, которому невольно изумлялись как домашние Николая Васильевича, его мастера, так и все, знавшие хоть несколько его домашний быт и образ его жизни, исполненной денно-нощных трудов на благо церкви Христовой.
Все композиции религиозных картин выполненных в его мастерской, принадлежали лично ему, первые контуры каждой иконы, первые штрихи, первые художественные мазки, особенно же завершение и художественная отделка каждой иконы, или религиозной картины дело его рук. При этом нужно заметить, что мастера, писавшие ту или другую икону по указаниям хозяина художника, не узнавали своей работы, после того, как она побывает в руках Николая Васильевича: такую жизненность и экспрессию получала она, благодаря нескольким мастерским штрихам артиста-художника!
Необычайному трудолюбию Николая Васильевича вполне соответствовал и его трудовой, чисто-спартанский образ жизни, близкий к природе и чуждый ненормальностей и уродливостей нашего городского «культурного» быта: летом неизменно вставал он в 3 часа утра и, помолившись, становился к мольберту, принимаясь за работу, зимой же вставал в 5 часов. Общий семейный чай - в 8 часов утра; обед - в 12; один час - на отдых; в 8 часов вечера ужин, а в 9 часов уже в постели. Светских удовольствий и развлечений - никаких: религиозная живопись, труд, отдых от мелочных житейских забот, удовольствие и высшее духовное наслаждение, доступное только избранным, высшим натурам... Быть может именно такой нормальный, умеренный и трудовой образ, жизни, в связи с постоянной, религиозной настроенностью, богомыслием, и способствовал долголетию покойного Николая Васильевича.
Нечего уже и говорить о том, что при таком трудолюбии - добросовестность в работе, тщательность художественного письма, исполнительность и аккуратность Николая Васильевича должны были войти едва ли не в пословицу. Слову Николая Васильевича можно было верить более, нежели любому официальному документу и каждое принятое им на себя обязательство он выполнял аккуратнейшим образом. Как строго следил он за выполнением данного слова, об этом можно судить по тому, что во время тяжкой и изнурительной болезни своей, когда чувствовал некоторое облегчение от нее, когда получал некоторую возможность сидеть, а не лежать, тот час же вставал с своего одра болезненного садился за работу и оставлял ее лишь тогда, когда чувствовал полное изнеможение, или домашние сами отрывали, или скорее уводили его от работы, а он, изнеможенный непосильным трудом, твердил только одно: «я дал слово приготовить работу к известному времени и не могу его не выполнить». В такой именно предсмертной болезни своей он и заканчивал последнюю свою художественную работу - иконы для церкви Петрозаводского детского приюта, по заказу Олонецкого Губернатора Н.В.Протасьева, который особенно ценил его работы, отовсюду, где он служил, посылая Николаю Васильевичу заказы. И последняя законченная им в жизни икона представляла собой дивное изображение благословения Христом детей. Эти последние, предсмертные работы Николая Васильевича особенно высоко ценил бывший Ректор нашей Семинарии, О. Архимандрит (ныне Епископ) Григорий, сильно жалевший, что с них не сняты фотографии...
Великое нравственное удовлетворение испытал уже полуживой Николай Васильевич, как-то раз утром в день своей кончины (28 августа 1905 г.), когда его мастера, командированные им для завершения иконостасных работ в церкви Софийской Женской общины, Данковскаго (Устроительница и настоятельница общины – мать София, из фамилии г.г. Муромцевых, владельцев с. Барятина, Данк. у.) прибыли к нему с радостным известием о полном и успешном завершении всех работ по церкви вышеназванной женской общины. Таким образом, Николай Васильевич умер, успокоенный, с сознанием честно исполненного долга, со словами Симеона Богоприимца на устах: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, с миром...»
Не считая возможным торопливо работать над изображениями свв. Угодников Божьих, Николай Васильевич иногда, по нужде, умел обнаруживать и удивительную интенсивность в художественной работе: так, однажды, вечером, накануне освящения Семинарской церкви, он написал восемь медальонов для помещения в верхнем ярусе изготовленного им семинарского иконостаса, при чем такая удивительная быстрота работы нисколько не отразилась на ее художественном достоинстве.
Не довольствуясь аккуратнейшим выполнением принятых на себя обязательств и заказов, Николай Васильевич работал иногда по внутреннему влечению к художественному творчеству, создавая истинно ценные вещи в художественном отношении, а потом раздаривал все это своим друзьям и хорошим знакомым.
Еще более бросалось всем в глаза полное отсутствие в Николае Васильевиче пустого тщеславия и его совершенное равнодушие к внешним знакам отличия и служебным преимуществам: так, однажды, покойный О. Ректор Рязанской Духовной Семинарии, протоиерей В.И.Гаретовский, желал вознаградить Николая Васильевича за его долголетнюю службу в Семинарии по классу иконописания, заготовил дело о приписке Николая Васильевича к сословию потомственного, почетного гражданства, но Николай Васильевич решительно отказался подписать бумагу с ходатайством об этом предмете. А когда ему сказали, что эта приписка к потомственному, почетному гражданству будет полезна для служебной карьеры его сыновей, то Николай Васильевич ответил: «пусть сами дослуживаются, как я из простых крестьян достиг настоящего своего положения»...
Если мы ко всему сказанному прибавим еще младенческую, душевную простоту Николая Васильевича, его необыкновенное бескорыстие и необычайную доверчивость к людям, доходившую до какой-то детской наивности, то пред нами в полной ясности предстанет нравственный облик художника-христианина и редкого по своим достоинствам человека.
О крайне-умеренной плате, назначаемой Николаем Васильевичем за художественные работы, мы кратко говорили раньше, теперь же добавим к вышеизложенному, что, например, иконостас Рождественского Кафедрального Собора с позолотой вместе со стенной росписью оплачен был суммой только в 5000 рублей, чудный семинарский 3-х престольный иконостас обошелся церкви всего лишь в 7000 рублей, между тем как с Борисоглебского Рязанского Собора другой подрядчик взял за два иконостаса в теплой трапезной церкви двадцать тысяч рублей!
Портрет Царя-Освободителя, в рост в натуральную величину, с резной, широкой позолоченной рамой, написан был Николаем Васильевичем в одно из Рязанских учебных заведений всего лишь за 300 рублей, приехавший в Рязань Попечитель Московского Учебного Округа, увидев портрет, восхищался работой, спросил застрахован ли он на всякий случай и, узнав, что - нет, приказал немедля застраховать. Узнав же, что за портрет уплачено всего 300 рублей, развел руками: «Это вам подарок», сказал он: «Портрет стоит, по крайней мере, раз в пять дороже»! Когда был приглашен для принятия на страх Инспектор страхового Отдела Общества, то он без всяких возражений согласился принять портрет на страх в 1000 рублей. В пожаре 1878 г. портрет выносили, и на нем оказалась пробитой небольшая дырка и несколько царапин. Весь этот изъян Николаем Васильевичем был исправлен так, что человеку непосвященному его и не заметить. Страховое же общество оплатило убыток им самим определенной суммой, оказавшейся больше той какая была уплачена Николаю Васильевичу за портрет и раму, да вместе, и за поправку его после пожара!
Доверчивость Николая Васильевича была изумительной: он верил в добро, верил в человека и, конечно, довольно часто обманывался жесточайшим образом. Не обманывал его лишь тот, кто не хотел этого делать. А он, много раз ученый, много потерпевший, до конца дней своих верил всем и каждому, говоря: «да что он мошенник, что ли»?
Был такой случай. Никола Васильевич сделал для одной церкви в Рязанской губернии иконостас в долг, уплата производилась частично, сплошь да рядом мелкими суммами рублей по 50, 100, 125 и т.д. Получение денег Николай Васильевич подтверждал расписками на подлинном условии, хранившемся у церковного старосты, а на имевшейся у себя копии отмечал полученные суммы. Староста этой церкви как-то зарядил ездить в Рязань с деньгами, не захватывая с собой условия, в силу, чего Николай Васильевич давал, расписки на особых листках. Приезжает как-то староста, привез деньжонок и на этот раз захватил условие. «Николай Васильевич», говорит он: «вот история-то: условие я захватил, а расписки-то Ваши забыл, надо бы их уничтожить, вписав всю полученную по ним сумму в условие, а то, как же это выйдет: там числа-то раньше, чем сегодняшнее, а за место их мы сделаем расписку после, когда я их привезу, это нехорошо будет. Уж Вы поверьте мне: расписок Ваших на 700 рублей, да сегодня я привез 100, распишитесь Вы мне сегодняшним числом на все 800 рублей, а расписки я Вам привезу через недельку - буду в Рязани». «Ладно», говорит Николай Васильевич, «смотри же, привези». Сделал расписку на все 800 рублей. Староста уехал ему предстоял учет - он и сдал и условие и расписки, словом, отчитался; а Николай Васильевич так и остался ни при чем, не дополучив с церковного старосты суммы в 700 рублей, в которых ранее расписывался на отдельных листочках!
Бывали и такие случаи, когда именитые рязанские купцы уплачивали Николаю Васильевичу следуемые суммы досрочными купонами, наказывая таким образом простодушного художника рублей на полтораста; не отставали от них и чистокровные аристократы, ограничиваясь присылкой 28 руб. 54 коп., вместо условленных 3000 рублей, да всего и не перечесть!... Не удивительно, что после смерти Николая Васильевича на его погребение осталось наличными всего лишь 112 рублей, тогда как всякий другой, на его месте, нажил бы не десятки, а сотни тысяч рублей! А он своим детям оставил в наследство всего лишь маленькую усадьбу против Духовной Семинарии с тремя небольшими на ней домиками, да честное, незапятнанное и славное имя!